Нет, кто же спорит.Если найдётся на нас какой-нибудь законник, эту вот страничку можно будет прикрыть в два счёта. Во-первых, авторское право. И попробуй докажи, что ты "не в коммерческих целях". Во-вторых, в этих стихах есть слова, которых нет в языке, что преступно. Ну, то есть, бляди, как таковые,конечно, есть и, главное, в чём-то оправданы экономически и научно, а вот  слова такого - нет.Ну, или, если точнее, не должно его быть - в государственных интересах.Выжечь бы его  и прочие  - калённым железом, если нельзя тех, кто так называется.Хотя, и последних можно - всех, если Родина (Это ничего, что я так про Думу? вполне цензурное уравнение ? мне-то кажется, что не совсем. Правда, по отношению к Родине,а не к Думе, так что  не так уж это и  преступно с точки зрения закона.) прикажет. Но тогда встанет проблема -  все жопы, в конце концов, не выжжешь без потери человеческого облика. Да, и куда тогда отправляться всем нам, если не будет этого пункта прибытия ? Куда ещё нас поведут партия и правительство ? ( А вот, если то же самое с блядями сделать, то уже думудрецам идти (ходить ) некуда будет. Видимо, тут тоже всё непросто.)
Впрочем, я не о том. А "о том" лучше всего  не говорить большими преамбулами.Лучше так. Денис Новиков. Русский поэт. Читайте. А поговорим потом. В этом деле эпилоги важнее вступлений. Эпилоги, они же - диалоги, о нашем, о любимом - жизни и смерти, и можно - без закуски.
(Владислав Пеньков, литератор)

Денис Новиков
Самопал
Качели

Пусть начнёт зеленеть моя изгородь
и качели качаться начнут
и от счастья ритмично повизгивать,
если очень уж сильно качнут.
На простом деревянном сидении,
на верёвках, каких миллион,
подгибая мыски при падении,
ты возносишься в мире ином.
И мысками вперёд инстинктивными
в этот мир порываешься вновь:
раз — сравнилась любовь со светилами,
два-с — сравнялась с землею любовь.

* * *

Так фокусник захочет объяснить,
но, со словами сладить не умея,
повествованья потеряет нить,
и пропадёт у фокуса идея.
Как опустился иллюзионист!
Он так давно с животными, что лает —
не говорит, и на руку нечист,
и голубей, того, употребляет.

* * *

Допрашивал юность, кричал, топотал,
давленье оказывал я
и даже калёным железом пытал,
но юность молчала моя.
Но юность твердила легенду в бреду.
Когда ж уводили её,
она изловчилась слюной на ходу
попасть в порожденье своё.

* * *

Ну-ка взойди, пионерская зорька,
старый любовник зовёт.
И хорошенько меня опозорь-ка
за пионерский залёт.
Выпили красного граммов по триста —
и развезло, как котят.
Но обрывается речь методиста...
Что там за птицы летят?
Плыл, как во сне,
              над непьющей дружиной
в даль журавлиный ли клин,
плыл, как понятие “сон”, растяжимый,
стан лебединый ли, блин?..
Птицы летели, как весть не отсюда
и не о красном вине.
И методист Малофеев, иуда,
Бога почуял во мне.

* * *

счастливая с виду звезда
с небес обещает всю ночь
пока под мостом есть вода
любить эту воду как дочь
пока остаются поля
а мимо бегут поезда
и в море уходит земля
любить обещает звезда

Икона

Будем ждать, будем век коротать,
будем Саймона слушать Гарфанкела,
будем Библию тоже читать:
ты за ангела, я за архангела.
Я пойду за тебя помолюсь,
путь из кухни проделаю в комнату,
не боюсь — и теперь признаюсь:
я ведь выменял эту икону-то.
В доме не было нашем икон,
но меня повела Богородица,
привела пионера в притон,
где контрасты по-скорому сходятся.
Там Она мне смотрела сквозь мглу —
и тогда я вино своё выставил;
дома гордо повесил в углу,
даже из пионеров не выступил.

* * *

Включу-ка я лёгкую музыку, вот что.
Я тоже ведь лёгкая вещь.
Я тоже ведь создан как будто нарочно,
чтоб публику-дуру развлечь.
И я повторяюсь, как музыка эта
по просьбам рабочих людей,
а после распада, суверенитета —
звучу по заявкам блядей.

* * *

Сила есть, а ума мне не нужно.
Биржевик промышляет умом.
А моя заключается служба
в сумасбродстве, напротив, самом.
Высоко это раньше ценилось,
но отмстил неразумным Гайдар.
А теперь всё опять изменилось,
и пора отвечать за хазар.

* * *

1

Как можно глубже дым вдохни,
не выдыхай как можно дольше —
и нет ни горцев, ни войны,
и панства нет, и членства Польши.
Когда б не Пушкин, то чихал
бы я на всё на это, право.
Скажите, кто это — Джохар?
Простите, где это — Варшава?
2

Тридцать один. Ем один. Пью один.
С жадностью роюсь
в кучке могучей, что твой Бородин,
в памяти т.е.
Вижу — в мой жемчуг подмешан навоз.
И проклинаю,
но накладных не срываю волос,
грим не смываю.

* * *

Не бойся ничего, ты Господом любим —
слова обращены к избраннику, но кто он?
Об этом без конца и спорят Бом и Бим
и третий их партнёр, по внешности не клоун.
Не думай о плохом, ты Господом ведом,
но кто избранник, кто? Совсем забыв о третьем,
кричит полцирка — Бим! кричит полцирка — Бом!
Но здесь решать не им, не этим глупым детям.

Памяти А. В.

Когда роковая обида
за горло актёра берёт,
он больше не делает вида,
что только на сцене умрёт.

Обида из мелких, обидка.
Но надо же как-то с доски
фигуру убрать недобитка,
добить, говоря по-мужски.

* * *

вы имеете дело с другим человеком
переставшим казаться себе
отсидевшим уайльдом с безжизненным стеком
и какой-то фигнёй на губе
почему-то всегда меблированы плохо
и несчастны судьбы номера
и большого художника держит за лоха
молодёжь молодёжь детвора

* * *

а за всем за этим стоит работа
до седьмого чуть не сказал колена
и торчит из-под пятницы не суббота
а само воскресенье мужского тлена
подо всем под этим течёт угрюмо
и струится чуть не сказал кровища
а на самом деле бежит без шума
за обшивку трюма вода водичка

* * *

Науки школьные безбожные,
уроки физики и химии
всем сердцем отвергал, всей кожею
и этим искупил грехи мои.
Да, это я лишил сокровища
за сценой актового зала
девятиклассницу за то ещё,
что в пятом мне не подсказала.
Но нет любви без этой малости,
без обоюдной, в общем, муки,
как нет религии без жалости
и без жестокости науки.

* * *

1

Где ты теперь и кто целует пальцы?
и как? и где?
Не удивлюсь, коль это впрямь
малайцы.
Они везде.
А ты везде, где это только можно,
не зная, что
такие пальцы целовать несложно.
Так где и кто?

2

                            A. W.
Государыня, просто сударыня,
просто дура, набитая всем,
начиная с теорий от Дарвина —
до идей посетить Вифлеем.
Просто женщина, с ветром повенчана,
и законно гуляет жених
в голове и поёт, деревенщина,
ей о ценностях чисто иных.

* * *

На фотографиях недопроявленных,
вложенных между страниц,
меж недописанных и
неотправленных —
наполовину вернись.
Встань, улыбаясь, змея, перед кодаком,
чиз или шит прошипи,
чтоб проявлявшим тебя второгодникам
вдруг захотелось пи-пи.

* * *

ты только влюблённая щепка
в разбившийся борт корабля
настолько влюблённая крепко
насколько в канат конопля
нас вместе мотает по волнам
ведь я прилепился к тебе
в библейском значении полном
распятьем к погибшей стене

* * *

Норвежки и чешки: коньки и такие
специальные тапочки для ностальгии.
Реальную чешку, живую норвежку
судьба посылала мне после в насмешку,
поскольку они утолить не могли
желания левой и правой ноги.
Тут много от секса, но что тут от сердца?
Лишь татуировка у чешки, для перца, —
на заднице сердце пронзала стрела
и лучшего места найти не могла.

Однокласснице

Я не помню имени твоего.
И кому интересно теперь оно?
Но твою фамилию через “о”
там, где надо “а”, не забыл. Смешно.
Ты была Еленой, скорей всего.
И теперь ты знаешь, что жизнь — оно,
то, что тоже пишется через “о”.
Это очень пошло и не смешно.

* * *

Так всегда происходит на свете:
мы влюблённые дети ещё,
но уже разлучённые дети.
Это жизнь. С чем рифмуют её?
Мы ещё в этом деле ягнята,
а по жизни и вовсе щенки,
но уже всё понятно. Не надо,
не реви, но и баб не щади.

* * *

Я лягу спать, мне будет сниться
твоя отдельно голова,
отдельно таз и поясница.
Расчленена, а всё жива!
При коммунистах в балагане
пилили женщин по частям.
И ту, которая с ногами,
отдельно помню по ногтям.

Из Бодлера

Ну какая вам разница, как я живу?
Ну, допустим, я сплю,
а когда просыпаюсь, то сплю наяву
и курю коноплю.
Я из тайны растительной
                     сонным шмелём
вдохновенье сосу.
А ещё я в пчелу трудовую влюблён,
деловую осу.

* * *

Заставят вздрогнуть шорохи ночные.
И храброго заставят свет зажечь,
и стены оглядеть, и не впервые
успеть, засечь. Что именно засечь?
Я человек скорее малодушный
и в темноте от шорохов дрожу...
Так мистики не любит сокол скучный
и ужасы не нравятся ужу.

Романс

Презрительным рассмейся смехом
и надо мной, и надо мной,
как над каким-нибудь чучмеком;
езжай домой, скажи, домой.
Во мне священного таланта
не признавай, не признавай,
не убивай меня — и ладно;
не зарывай, не зарывай.

* * *

За наблюденьем облаков,
за созерцаньем кучевых,
я вспоминаю чуваков
и соответственно чувих.
Я вспоминаю их отцов
и матерей, но почему?
Ну почему, в конце концов,
я — сторож брату моему?

Изыскание

По брусчатке, как сказано
                         у Михалкова
и украдено у Маршака,
ну а тот это слово у Бёрнса какого
напрокат одолжил на пока...
Я нашёл подтвержденье догадки
                              у Даля:
нет брусчатки в его словаре.
И сгубившая Бёрнса позёмка седая
по живому метёт в ноябре.

Тайна

Бежать озабоченным кроликом
из книжки любимой твоей;
лежать молодым агкоголиком,
как в книжке на сей раз моей.
Английскими были писатели,
им было понять нелегко,
что русскими будут читатели,
а втайне — насрать глубоко.

* * *

медикаменты комедианты
белый товар
клейкие ленты атласные банты
чёрный отвар
скачет мазурка или мензурка
пляшет в руке
дни пролетели так быстро так юрко
словно в зверьке

Вечность

Вечность вьётся виноградом
между стен
где-то там, но где-то рядом
между тем.
Вроде, западное что-то,
не про нас,
не лоза у нас — болота,
непролаз.
Но уже из наших кто-то
там пролез,
будто на обои фото
энский лес.

* * *

Я б воспел укладчицы волосок,
волос упаковщицы № 3,
что в коробке к сладкому так присох,
что не сразу весь его оторви.
Шоколад прилип к нему, мармелад.
Брошу его в пепельницу, сожгу.
Отправляйся, грязный очёсок, в ад,
там ищи хозяйки своей башку.

* * *

То, что ворота в дерьме
(дёгтя нема)
стало совсем незаме-
тно, как зима.
Всем позабылось в селе,
как на позор
голой тащил по земле
жучку трезор.

Лиса и Колобок. Памятник

Вандалы надругались над лисицей,
железный нос скрутили в рог и вбок.
И как ни посмотри со всех позиций —
опять свободен круглый полубог.
Свободен гений вольного побега
и русского ухода от родных
до полного уничтоженья эго
в петлянии тропиночек лесных.

* * *

Учись естественности фразы
у леса русского, братан,
пока тиран куёт указы.
Храни тебя твой Мандельштам.
Валы ревучи, грозны тучи,
и люди тоже таковы.
Но нет во всей вселенной круче,
чем царскосельские, братвы.

* * *

Дай Бог нам долгих лет и бодрости,
в согласии прожить до ста,
и на полях Московской области
дай Бог гранитного креста.
А не получится гранитного —
тогда простого. Да и то,
не дай нам Бог креста! Никто
тогда, дай Бог, не осквернит его.

Денис Новиков

Азбука морская

* * *

Здесь каждый с азбукою Морзе
хоть понаслышке, но знаком.
Она соперничает в пользе
с обыкновенным языком.
Куда поэзии в морозной
стране до азбуки морской?
Где что ни звук — то вопль бесслёзный
от океана до Тверской.

Одной семье

В Новодевичьем монастыре,
где надгробия витиеваты,
где лежат генералы тире
лейтенанты.
Там, где ищет могилу Хруща
экскурсантов колонна,
вы, давно ничего не ища,
почиваете скромно.
Ваши лавры достались плющу,
деревенской крапиве.
Вы простили, а я не прощу
и в могиле.
Я сведу их с ума, судия,
экскурсанта, туриста.
А Хрущев будет думать, что я
Монте-Кристо.

* * *

Так воин хочет отдохнуть, а ворон хочет есть
и принимает долгий сон он не за то, что есть.
Он принимает сон за смерть по общей слепоте.
Все слепнут. Вороны и те, да, вороны и те.
Так от начала всех времён до самого конца —
один уснул и в нём другой провидит мертвеца,
как будто ворон — человек, да, волк и чёрный вран.
А ты, делящий с ним ночлег, ты как бы ресторан...
А мне велели передать, что воин будет спать,
и просыпаться, и впадать в беспамятство опять.

Эдем

я не обижен не знаю как вы
я не обманут ничем
в первую очередь видом москвы
с ленинских гор на эдем
всё любовался бы с ленинских гор
всё бы прихлёбывал я
в знак уважения тёплый кагор
к церкви крестившей меня
слышу у павла звонят и петра
даже сквозь снобский прищур
вижу на тополь склонилась ветла
даже уже чересчур
здесь родилась моя мама затем
чтобы влюбиться в отца
чтобы нерусскому слову эдем
здесь обрусеть до конца
чтобы дитя их могло говорить
это дитя это я
чтобы москвы не могли покорить
чёрные наши друзья

* * *

Ежедневно, почти ежечасно
упиваюсь я жизнью земной.
Это так для здоровья опасно...
Быть тебе не советую мной.
В синем небе летают драконы,
а внутри расцветают цветы,
и драконы с цветами влекомы
не туда, куда думаешь ты.
Упоенье, потом привыканье
и зависимость от пустяков:
от китайской завешанных тканью
облаков, от тайваньских стихов...

Пасха

Гуляй, душа, на Пасху где придётся,
где день тебя застанет, осиян
благою вестью, дескать, всё вернётся
для всех, грешно смеяться, россиян.
Так вышло, что не в шумной дискотеке
тусуется на Пасху русский дух,
а в том элитном клубе, где калеки
предпочитают проводить досуг.

* * *

пусть приходят кто приходит
пусть вокруг меня встают
это чудо происходит
что уже не осмеют
пусть в пещере из бетона
исполняется обет
и склоняется мадонна
над младенцем средних лет

* * *

Поднимется безжалостная ртуть,
забьётся в тесном градуснике жар.
И градусов тех некому стряхнуть.
На месте ртути я бы продолжал.
Стеклянный купол — это не предел.
Больной бессилен, сковано плечо.
На месте ртути я б не охладел,
а стал ковать, покуда горячо.

* * *

Любой из полевых цветов —
не только василёк —
любой предать тебя готов
за жизнь и кошелёк.
Травинка, жёлудь и листок,
и ягода, и гриб
открыли б Западу Восток,
когда б они могли б.

* * *

однообразный ход
часов и мерный бой
однообразный лёт
минут и бог с тобой
и уходи совсем
я время тороплю
ведь я его не ем
и больше с ним не сплю

* * *

Начинается проза, но жизнь побеждает её,
и поэзия снова, без шапки, без пуговиц двух,
прямо через ограду, чугунное через литьё,
нет, не перелезает, но перелетает, как дух.
Улыбается чуть снисходительно мне Аполлон,
это он, это жизнь и поэзия, рваный рукав,
мой кумир, как сказали бы раньше, и мой эталон,
как сказали бы позже, а ныне не скажут никак.

* * *

Уходит дитя за слепцами
Небесного Града искать,
таскаться в пыли месяцами,
годами, и палки таскать.
Не видят они понарошку,
но только сельцо на пути —
слепцы окликают Алёшку,
чтоб подал им палку войти.
А время до Ерусалима
в лаптях-скороходах бежит
воистину неумолимо,
как разом прозревший мужик.

* * *

Когда кричит ночная электричка,
я не могу волнения сдержать
и я кричу: умолкни, истеричка,
и умоляю дальше продолжать.
Никто из наших, русских и почти что,
не может не почувствовать укол,
когда кричит ночная электричка,
быть мужиком, не спрашивать по ком.

* * *

Напрягая усталые фибры,
я спрошу министерство путей:
это правда, что все они гиблы,
как мы только узнали теперь?
Почему нам опять не сказали,
что не ходят туда поезда,
что стоят поезда на вокзале,
вообще не идут никуда.
Отъезжающих и провожатых
застилают дыханья клубы ’ ,
вырываясь из тёплых, разжатых,
не смягчивших гранитной трубы.

На железной дороге

Вот боль моя. Вот станция простая.
Всё у нее написано на лбу.
Что скажет имя, мимо пролетая?
Что имя не влияет на судьбу.
Другое имя при царе носила,
сменила паспорт при большевиках,
их тут когда-то много колесило.
Теперь они никто и звать никак.
А станция стоит. И тёмной ночью
под фонарём горит её чело.
И видит путешественник воочью,
что даже имя — это ничего.

Ценник

От вещи останется ценник.
Не верится — десять рублей.
Останется Ленин от денег,
на лоб ему ценник приклей.
Не плюй на возложенный веник,
камней не бросай в мавзолей,
как провинциал шизофреник.
Войди, поклонись и приклей.

Облегчение

Загорится огонь, загорится
электрический в комнате свет,
где последняя императрица
зашивает брильянты в корсет.
Где-то фрейлин ведут адъютанты,
избочась, в ледяную кровать.
Но дороже всего — бриллианты.
Это можно теперь не скрывать.

Даль

На спиритическом сеансе
крутилась блюдечка эмаль,
и отвечал в манере басни
Олег нам почему-то Даль.
Был медиум с Кубани родом
и уверял, что лучше всех
загробным сурдопереводом
владеет именно Олех.

* * *

1

бежит по стене и чуть-чуть над стеной
на фоне дворца минарета
в чалме похититель и туфле одной
с носком разогнувшимся где-то
полны шаровары чалма набекрень
сбежит умудрённый аллахом
и стражников свору обманет олень
с глупцом обменявшись халатом

2

синдбад мореход раскуривший кальян
утратил всю смуглость лица
и сделался страшно багров и румян
как роза в саду мертвеца
раскурен кальян и отложен коран
и спутников прочь отнесло
прибило к подушкам диковинных стран
шайтана морского весло

* * *

Я только заполняю паузу.
Не оборачивай лица,
не прекращай внезапно трапезу
для ресторанного певца.
Кого тебе напомнил внешне я —
от сотрапезника таи,
не то верну порядки прежние
и годы вешние твои.

* * *

Кольца твои и серёжки.
Пудра и лак для ногтей.
Твёрдые ножки и рожки
для Мнемозины моей.
Долго держалась помада.
Дольше, чем собственно рот,
дольше, чем собственно надо
тем, кто даёт и берёт.

* * *

По небесам гуляли мы с тобою,
как будто бы обыкновенно шли
мы улицей банальной мостовою,
просёлочной дорогою земли.
И что есть это небо над Москвою,
когда в нём те же крутятся рубли
и доллары осеннею листвою,
а мы и в небе, бэби, на мели?

* * *

пили кофе пили сухое вино
ели торт
это было очень и очень давно
до реформ
пили кофе слушали магнитофон
до сих пор
те ли это плёнки сверкнут из крон
как топор

* * *

Уж истекла его гарантия,
но всё колеблется листок.
Уже его честная братия
вся полегла наискосок.
Уж ветру пишут ветви голые
в петиции берестяной:
заколебала аллегория
уже
душевной простотой.

Орошение

Слушать дождь, даже большее —
стать дождём самому.
Это как многобожие
испытать одному.
Сам себя по-над кровлею
оросил серафим,
увлечённый торговлею
лишь собою самим.

* * *

не верят в кукловода куклы
не признают его за власть
и посылают на три буквы
того кто им разинул пасть
а в зале зрители смеются
да так что кажется вот-вот
все их верёвочки совьются
в канат или канал сольются
в один надорванный живот

* * *

Будет дождь идти, стекать с карнизов
и воспоминанья навевать.
Я — как дождь, я весь — железу вызов,
а пройду — ты будешь вспоминать.
Будет дождь стучать о мостовую,
из каменьев слёзы выбивать.
Я — как дождь, я весь — не существую,
а тебе даю существовать.

ДЕНИС НОВИКОВ

*

И УВИДЕННЫМ БЫЛ ПРЕЛЬЩЕН

* *
*

В. Г.

Стучит мотылек, стучит мотылек
в ночное окно.
Я слушаю, н б спину я перелег.
И мне не темно.

Стучит мотылек, стучит мотылек
собой о стекло.
Я завтра уеду, и путь мой далек.
Но мне не светло.

Подумаешь — жизнь, подумаешь — жизнь,
недолгий завод.
Дослушай томительный стук и ложись
опять на живот.

* *
*

С полной жизнью налью стакан,
приберу со стола к рукам,
как живой, подойду к окну
и такую вот речь толкну:

Десять лет проливных ночей,
понадкусанных калачей,
недоеденных бланманже:
извиняюсь, но я уже.
Я запомнил призывный жест,
но не помню, какой проезд,
переулок, тупик, проспект,
шторы тонкие на просвет,
утро раннее, птичий грай.
Ну, не рай. Но почти что рай.

Вот я выразил, что хотел.
Десять лет своих просвистел.
Набралось на один куплет.
А подумаешь — десять лет.
Замыкая порочный круг,
я часами смотрю на крюк
и ему говорю, крюку:

“Ты чего? я еще в соку”.
Небоскребам, мостам поклон.
Вы сначала, а я потом.

Я обломок страны, совок.
Я в послании. Как плевок.
Я был послан через плечо
граду, миру, кому еще?
Понимает моя твоя.
Но поймет ли твоя моя?
Как в лицо с тополей мело,
как спалось мне малым-мало.
Как назад десять лет тому —
граду, миру, еще кому? —
про себя сочинил стишок —
и чужую тахту прожег.

Телемахида

Телемак Эвхарису встречает в пути.
Свой корабль он сжигает дотла.

— Извини меня, Ментор, с добром отпусти.
Ложе брачное лучше одра.

И срывается Ментор на мат-перемат.
Но доносится голос, высок:
— Не тужи о своем корабле, Телемак,
это дерева только кусок.
Не тужи об отце, он давно заторчал
у такой же, как нимфа твоя.
Он таких — чтоб сказать поприличнее — чар
поотведал, такого питья
из распахнутых уст, из кувшинов живых,
перевернутых к небу вверх дном,
что его ни один не волнует жених
и ни все женихи — табуном.

Добрый день вам, счастливцы, попавшие в цель.
Вы доплыли до правильных стран.
Человечества станут качать колыбель
чудо-нимфы героям в пандан.

Только Ментор кричит: подымись, Телемак.
И Улисса Афина зовет.
И от весельных топких тошнит колымаг,
от сыновних-отцовских забот.

Ты ревнива, Афина. Ты хочешь любви.
И доспехи истомой текут.
Покоряемся воле. Но мы не твои.
Ничего. Скоро боги умрут.

Ирландия

1

Скоро, скоро будет теплынь,
долголядые май-июнь.
Дотяни до них, доволынь,
постучи по дереву, сплюнь.

Зренью зябкому Бог подаст
на развод золотой пятак,
густо-синим зальет Белфаст.
Это странно, но это так.

2

Бенджамину Маркизу-Гилмору.

Неподалеку от казармы
живешь в тиши.
Ты спишь, и сны твои позорны
и хороши.

Ты нанят как бы гувернером,
и час спустя
ужо возьмет тебя измором
как бы дитя.

А ну вставай, ученый немец,
мосье француз.
Чуть свет в окне — готов младенец
мотать на ус.

И это лучше, чем прогулка
ненастным днем.
Поправим плед, прочистим горло,
читать начнем.

Сама достоинства наука
у Маршака
про деда глупого и внука,
про ишака —

как перевод восточной байки.
Ах, Бенджамин,
то Пушкин молвил без утайки:
живи один.

Но что поделать, если в доме
один Маршак.
И твой учитель, между нами,
да-да, дружок...

Такое слово есть “фиаско”.
Скажи, смешно?
И хоть Белфаст, хоть штат Небраска,
а толку что?

Как будто вещь осталась с лета
лежать в саду,
и в небесах все меньше света
и дней в году.

* *
*

Повисает рука, отмирает моя голова.
И с похмелья в глазах темно. Похмелюсь — темно.
Ты не любишь меня, ты не знаешь, как ты права,
но... А впрочем, какое нам остается “но”?

Принадлежность постельную можно в ночи кусать.
Можно чиркнуть лезвием — выйдет ни то ни се.
Можно бросить все. Но не стоит всего бросать.
Надо что-то оставить. А значит, оставить все.

Вот потому и славится в вышних, иных мирах.

Переплетясь в объятиях, как бы в мирах иных,
помнили и в беспамятстве, кто мы такие, — прах.
И восклицали — Господи! — на языках земных.

* *
*

1

Для густых бровей,

как шутил отец,
ты кормила меня икрой.
Заточи мой слух,
расплети крестец
и небольно глаза закрой.
Я дышал в тебе, продышал пятно
и увиденным был прельщен.
Да гори оно,

воскресай оно
хоть из пепла, а я при чем?

2

Не орла, не решку метнем в сердцах,
не колоду, смешав, сдадим.
А билет воздушный о двух концах,
потяни на себя один.

Беглецу по вкусу и тень шпалер,
и блескучий базар-вокзал.
Как об этом смачно сказал Бодлер —
мне приятель пересказал.

3

Был я твой студент,
был я твой помреж,
симулянт сумасшедший был.
Надорви мой голос,
язык подрежь,
что еще попросить забыл?
Покачусь шаром, самому смешно.
Черной точкой наоборот,
что никак не вырастет ни во что,
приближаясь. И жуть берет.

Денис Новиков.
Продление визы.

* * *
Вся игра – различать, как оттенку
одному от других четырех
нацедили по капле... О стенку
брошен был и прижился горох.

Зелен дом, и высок, и бревенчат,
плоть от плоти сосны и куста,
и гороха столетнего венчик –
органический образ креста.

Все занятие – делишь на стопы –
раскусивший орех ремесла, –
засыпая, плащи и салопы,
что эпоха сюда нанесла.

Это их фантастический шорох,
где рукав залезает в рукав,
резонирует в чахлых заборах,
синим, тайным в траве посверкав.

* * *
Июнь. Испарина и мрак.
Давно надумал сделать слепок
с дождя на память... Только как?
Сноровки нет, прием не крепок,
А мозг горяч и размягчен,
Как воск свечи в разгаре бала,
Он схож со спущенным мячом,
С пустою пачкою “Опала”,
Что ливнем в Лету снесена...
Вот и верни потом обратно
Дух, исчезающий в парадном,
Пух, пролетевший вдоль окна...

* * *
Навсегда. Костенеющий лес, протянувшийся вдоль.
Уходя на заслуженный отдых, реалии скопом
получают отличия. Хочешь о прошлом? Изволь.
Только дай обещание больше не бредить потопом –
неушедшей водой, приводя в доказательство соль

на губах или нежные камни со дна.
Подбирая в снегу, пополняя коллекцию знаков
векового присутствия, скажешь: “Конечно, волна, –
и плечами пожмешь, дескать, климат везде одинаков, –
и у нас на Таганке смывает предметы она”.

Это был не предмет, а автобусный долгий маршрут!
По две кассы в машине, счастливых билетов навалом.
Магазин. Костенеющий лес. Высыхающий пруд.
И на всех остановках вино одноклассники пьют
и сырком заедают, с пеленок довольствуясь малым...

Это связь моя с жизнью, так странно окрепшая тут.

* * *
Что слова? Ничего. Что молчанье?
Звуки музыки что? Ничего.
На плите разрывается чайник,
точно меткий снаряд ПВО.

Этот чайник реальней отпетой
дамы сердца валета бубей:
хочешь, ласк ее жарких отведай,
хочешь, чаю спокойно попей.
Конец 80-х

* * *
Отяжелевшая к вечеру чашка –
сахар, заварка –
долго на стол опускается, тяжко,
шатко и валко.

По не совсем характерной детали
автопортрета
можно судить, как смертельно устали
руки поэта.

* * *
я не прав но уже не воротишь
не раскрутишь обратно кино
пионер октябренок зародыш
эмбрион неизвестно кого

много лет я прошу извиненья
и устал будто яму копал
или землю пахал для сравненья
ниже семени будто упал

МАРГАРИТКА

Маргаритка ночная, цветок
из семейства вульгарных,
холодок на груди, завиток
из романов бульварных,

из вокзальных в цветочном раю
надышавшихся книжек
европейскую хрупкость твою
я паяльником выжег.

Я ее топором передал
и подправил стамеской,
и корявый рубанок рыдал
над ромашкой немецкой.

ЗВЕЗДА

Звезда, спасибо за твои дела.
Какое бескорыстное горенье
в небесном теле, теле без тепла,
какой носок, какое оперенье!

А голос твой на ангельский похож,
должно быть, я не слышу, я не знаю,
как ты не слышишь лесть мою и ложь,
и я напрасно грыжу надрываю.

ВКЛАДЧИК

пожар пожрал
с водой отжал
теперь прощай,
прощай навек
как человек
возьми на чай.

моя душа
уже ушла
и мне шумит
уйти вослед
из тьмы на свет
без пирамид

* * *
Я рад за тебя, повторяю упорно,
хоть плох кинофильм, где участвуешь ты.
Бывает и хуже, бывает и порно,
буквальную плоть обретают мечты.

А если серьезно, без глупых подначек,
я рад за тебя. Ты хотела кино –
и вышло кино, где давно уж не мальчик
увидел не девочку очень давно.

* * *
Возьми меня руками голыми,
ногами голыми обвей.
Я так измучился с глаголами
и речью правильной твоей.

Я так хочу забыть грамматику,
хочу с луной сравнить тебя.
Той, что дает, любя, лунатику
и оборотню, не любя.

* * *
Нельзя без горечи. Добавь по вкусу горечь –
и свой позор сумеешь искупить.
И ровно, сволочь, превратишься в полночь
и сядешь на пиру бессмертных пить.

Здесь для тебя оставлена лазейка:
бессмертные от горечи торчат,
она для них экзотика, как змейка
в бутылке – для владимирских девчат.

ТОК-ШОУ

Что это уже не Россия,
что это уже не Москва,
роняет уже не мессия
уже не слова.

“Когда попрекают не прошлым,
а будущим”, – тема на ять,
но публике кажется пошлым
со свечкой стоять.
1999

НИКОЛАЮ ТИХОНОВУ

Дайте силы нам пролететь над водой,
птицы, птицы!
Дайте мужество нам умереть под водой,
рыбы, рыбы!
                                                Д. Хармс

Долго-коротко... Кофе на кухне,
девяносто копеек строка
перевода-не ради куска.
Никакого сочувствия Кюхле.
Ваши гвозди пошли с молотка.

Ваши люди накрылись, драгун.
Никакого сочувствия, что вы...
Гвозди делали, гнули подковы
и багры мастерили, готовы
очевидцев извлечь из лагун.

Лили кольца на божию тварь.
Офицера со смертным грузилом
плавниками присыпали илом,
и летел с колокольни звонарь
при свидетелях в воздухе стылом.

Кюхельбекер, поплачь по своим,
тем, которым по крови, и нашим.
Босиком у воды постоим,
в небо глянем, гордыню смирим,
ничего-то потомкам не скажем.

Дай бог мужества рыбьего им.

ДЕНИС НОВИКОВ
*
ПРЕДЛОГ
Институтка

По классу езды и осанки
ты кончила Смольный,
сокрытый от смертных с Лубянки,
надомный, подпольный.
Какие-то, чую, мамзели
тебя обучали
искусству сходить с карусели
без тени печали.

* * *
Не играй ты, военный оркестр,
медью воздуха не накаляй.
Пусть Георгий таскает свой крест,
да поможет ему Николай.
То он крест из бесчинства пропьет,
то он дедовский орден проест...
Это я не про русский народ.
Все в порядке, военный оркестр.

* * *
Г. И.

Все сложнее, а эхо все проще,
проще, будто бы сойка поет,
отвечает, выводит из рощи
это эхо, а эхо не врет.
Что нам жизни и смерти чужие?
Не пора ли глаза утереть.
Что — Россия? Мы сами большие.
Нам самим предстоит умереть.

* * *
ну при чем здесь завод винно-водочный
винно-водочный только предлог
это кровью и слизью чахоточной
русский жребий изгваздал порог
это русская женщина с тряпкою
необидное слово твердит
и на гвоздь с покосившейся шляпкою
осмотрительно коврик прибит

* * *
До радостного утра иль утра
(здесь ударенье ставится двояко)
спокойно спи, родная конура, —
тебя прощает человек-собака.
Я поищу изъян в себе самом,
я недовольства вылижу причину
и дикий лай переложу в псалом,
как подобает сукиному сыну.

Только для белок

простите белки красно-серые
с небес сбежавшие поесть
что я то верю то не верую
что вы и мы на свете есть
на берегу залива финского
в лесу воистину стоим
а может только верим истово
как белочки глазам своим

* * *
Небо и поле, поле и небо.
Редко когда озерцо
или полоска несжатого хлеба
и ветерка озорство.
Поле, которого плуг не касался.
Конь не валялся гнедой.
Небо, которого я опасался
и прикрывался тобой.

* * *
Ударит крупной трелью реполов...
Там, на родине певчего робина
(“реполов” — перевел Пастернак,
вот и я не старался особенно
и себя перевел абы как)...
Там, на родине Китса, за столиком,
где, согласно преданию, Китс,
попивая амброзию с тоником,
столько сердца потратил на птиц...
У меня получилось не очень-то,
но и сам Пастернак не посмел
отделить реполова и кочета
от малиновок и филомел.

Жизнь

Теснее, и проще, и строже
мужчины общаются с ней.
Как с женщиной, Господи Боже!
А я не желаю тесней.
Мне кажется, тесно и строго
и так уже в доме моем,
как будто под Господа Бога
часть зданья сдается внаем.
И жизнь для меня — прихожанка,
Мария, что в прошлом грешна,
а ныне — твердыня, жестянка,
гражданка, чужая жена.

* * *
если прожил я в полусне
и пути мои занесло
и стихи мои в том числе
заплутали на полусло
если улицы и дома
сговорившись с ума свести —
самых склонных свели с ума
в том числе и мои стихи
если ты поправляя прядь
так и вспыхнешь читая их
будто это не просто ядь
а к невесте писал жених

* * *
еще моя молитва
не произнесена
еще на грунт палитра
не перенесена
она на самом деле не так уж и бедна
но краски оскудели и вся земля видна

Отредактировано Орлов-Хандриков (2013-04-13 07:58:15)